Ossip Mandelstam (1891-1938)

Genius 

О. Мандельштам (1919)

In a straw poll among connoisseurs of the Russian poetry on the greatest XXth century Russian poet,  Mandelstam the Jew would likely come as No.1. Unsurprisingly, he perished in Stalin's concentration camps, probably from typhus or anorexia induced by the camp food. What is surprising, is that fellow Akmeist Akhmatova and Nobel Prize winner Pasternak, both close personal acquaintances, while recognizing him as a major poet, did not accrued to him the fame of the greatest poet of their generation. His widow, Nadezhda, after his death (and the death of Stalin) emerged as a major literary figure in her own right, and was, by the opinion of many in Moscow society, undeservedly avoided by the Nobel Committee for her bitter and opinionated, but truly epic memoirs, “Hope against hope“. Translations only vaguely transmit full brilliance of his poetry, which, like Pushkin’s, remains a difficult crack for the translator because of its deceitful transparency. 

Rimboesque romantic (1914)

Equinox

That’s orioles in woods and vowels thus disperse.

Duration—is the verse’s only meter.

But only once the nature stretches longitude

to follow hexameters of Homer.

Caesura rules this year’s longest day—

From morning—rest and then, procrastinations.

The oxen went to pasture and we are at golden loss

to coax from a reed whole note of jubilation. 

 Равноденствие.  

Есть иволги в лесах и гласных долгота

В тонических стихах единственная мера,

Но только раз в году бывает разлита

В природе длительность, как в метрике Гомера.

Как бы цезурою зияет этот день:

Уже с утра покой и трудные длинноты,

Волы на пастбище и золотая лень

Из тростника извлечь богатство целой ноты.

1914. 

Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине;
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет;
И снова скальд чужую песню сложит
И, как свою, ее произнесет.

1914

The Ossianic tales I neither hear 
Nor ever being drunk by ancient wines;
Why then I always dream the forest clearing,
With bloody moon of Scotland in the skies?  

The intercourse between the harps and raven 
I hear in the sinister of night;
And splattering the scarves of knightly riders,
By wind and under moon's pallid light. 

I have inherited the blessed provenance--
The wand'ring dreams of old forgotten brood. 
We can as always despise ancestors,  
Or our own boring neighborhood. 

A many, of a many worldly treasure
Bypassing grandsons, to the grand-grandsons will go;
And the new Skald will sing the song most alien,
But will pronounce it as if his own. 

In contrast to Khlebnikov, Mandelstam is still inadequately translated into English. Translations of Raffel and Burago are simply unprofessional. John Glad is very accurate in translating Mandelstam's imagery but he completely ignores the rhythmic and musical structure of his verse. The problem with Mandelstam, Pushkin, T. S. Eliot and other national geniuses is that English non-rhymed poetry would appear as a prose in Russian, while the fully rhymed cadence imitating Russian would sound monotone in English. In my view, the closest to the original were the translations of Irina Zheleznova (Progress, 1981) but as non-native bearers of English tongue we are not here to judge. [I failed so far to find translations of Mandelstam into German by Paul Celan, which must be more adequate than existing English translations.]--see below translation of Гомер. Бессонница. Тугие паруса... 

Unlike drop-dead gorgeous suicides Mayakovsky and Yesenin, Mandelstam escaped the posthumous mummification by the Soviet "socialist realism" school. His post-Soviet monuments are not bad. This is a head model for his Moscow monument. 

The translation by Irina Zheleznova, which is, in my view, the closest to Mandelstam's own meter and choice of words:

Золотистого меда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

“Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем”,— и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни

Сторожа и собаки,—идешь—никого не заметишь.

Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,

Далеко в шалаше голоса—не поймешь,

не ответишь.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,

Как ресницы—на окнах опущены темные шторы

Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,

Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

Я сказал: “Виноград, как старинная битва, живет,

Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке

В каменистой Тавриде наука Эллады,—и вот

Золотых десятин благородные ржавые грядки”.

Ну, а в комнате белой как прялка стоит тишина.

Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.  

Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена—

Не Елена, другая,—как долго она вышивала.

Золотое руно, где же ты, золотое руно?

Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

1917

From the bottle the gold liquid flowed in so viscous a stream

That my hostess had time to pronounce, its slow progress beholding:

“In this cheerless Taurida, where fate brought us, we do not seem

To be any too bored.” And she glanced, smiling, over her shoulder.

With the outfits of Bacchus the place teems—wherever you go,

Dogs and watchmen… As slowly as ponderous barrels the placid

Days roll on… Far away, in a tent, voices sound, but they’re so

Hushed, you know they don’t want to be heard and don’t ask to be answered.

After tea, in the spacious brown garden we walked… On the panes

Like dark lashes the blinds lay… The sunshine was fierce, it was

                                                                                                  glaring…

Past white columns we went for a look at the vineyard again.

O’er the somnolent hills molten glass poured, transparent and airy.

And I said: “Don’t the vines look like frizzy-haired horsemen that ride

Plume-decked chargers, and battle in corkscrew formation and order?

Of the Hellenes the wisdom in rocky Taurida applied…

And the noble result: beds of fruit, rich and fragrant and golden.”

Silence stands in the room like a spinning wheel; faint

Smells of vinegar fill it, and whitewash, and wine from the cellar.

You remember the well-loved young wife in the Greek home?—No, wait!

She sat over her sewing for years and her name was not Helen.

Golden Fleece, where are you to be found, o where Golden Fleece?

How the waves played and sang, how they hissed in their wild fits of rancor.

Lo! Odysseus is back, he is back, full of time and of space,

And his ship with its sea-battered canvas rides weary of anchor. 

From "Three Centuries of Russian Poetry", Progress Publishers, Moscow, 1981. 

Петербургские строфы


Н. Гумилёву


Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припёке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке, —
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жёсткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка́ обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…

Черпа́ли воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки́,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперны́е бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянёт!

<январь 1913, 1927>

St. Petersburg Strophes 

To N. Gumilev 

Over the yellowish facades of civic buildings
The blizzard swirled around for so long,
Attorney wig hires a sled to something,
By his broad gesture shutting uniform.  

Stopped are the steamers. Wintry sun is glaring
At us through lenses of the cabin's socket.
And gruesome as some dreadnought,--
All Russia slumbers heavily in dock.  

But o'er sunny Neva--are the Embassies 
Of the whole world and Admiralty's spire!
In silence, coarse as the poor hermit's robe,
Is heavy purple mantle of Empire. 

Dark are the Northern snobbish chores--
Onegin's--dandy's ancient shibboleth;
There, on the Senate Plaza--heaps of snow,
Guardsman's fire and cold bayonet...

Chebecs and sloops were there probing water, 
Sea dwellers visited warehouse of the hemp,
Where selling knishes and hard cider,
Theatrical moujiks ply their daily trades. 

The motor cars fly into mists of river,
A proud and a modest goer-by,
The Eugene fella shameful  and queer,
Smells gas and scolds his miserable life.  

German translation by Paul Celan, truer to original than any previous English translation:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины.

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный.

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,

На головах царей божественная пена...

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи.

И море, и Гомер все движимо любовью,

Куда же деться мне? И вот Гомер молчит...

И море Черное, витийствуя, шумит,

И с страшным грохотом подходит к изголовью...

1915

Schaflosigkeit. Homer. Ich las im Schiffverzeichnis,

Ich las, ich kam nicht weit:

Der Streich der Kraniche, der zug der jungen Hecke

Hoch über Hellas, einst for Zeit und Aberzeit.

Wie jener Kranichkeil, im Fremdestes getrieben—

Die Kopfe, kaiserlich, der Gottesshaam, drauf, feucht—

Ihr schwebt, ihr schwimmt—wohin? War Helena nicht drüben,

Achaër, solch ein Troja, ich frag, was galt es euch?

Homer, die Meere, beides: die Liebe, sie bewegtes

Wem lausch ich wen hör ich? Sich da, er schweigt, Homer

Das Meer, das Schwarz beredte, an dieses Ufer shlagt es,

Zu Häupten hör ichs tosen, es fand den Weg hierher.

(5:91)

Übersetzung by P. Celan. Cit. by Anna Glazova, MLN, Vol. 123(5), Dec. 2008, pp. 1108-1126.